Квартира Гумилева была полна крыс. Ему объясняли, как от них избавиться, но Гумилев отвечал, что крысы у него домашние, а с одной так и вообще за лапу здоровается. Он сидел по вечерам у камина, читал горничной стихи по-французски, горничная чистила ему картошку, и они мечтали, что наступят времена без большевиков, когда Гумилев разбогатеет, станет есть на ужин жареных уток и купит себе аэроплан.
Но пока всего этого не было, а была Аня Горенко (Анна Ахматова), был сын Лёвушка, вот эта их квартирка (Тучков переулок 17, в Петрограде), стихи, конечно, и еще – была Африка.
В Африку Гумилев всякий раз ехал несмотря ни на что. Мог проснуться с температурой под 40, полдня бредить белыми кроликами – казалось бы, ну всё, помирает, но потом складывал вещички, выпивал рюмочку и бегом на поезд.
Из Африки Гумилев вёз всё, что только можно: дома у него стояло большое чучело черной пантеры, зимой он ходил в шубе из убитого им леопарда. Музей Этнографии пополнялся благодаря Гумилеву ценнейшими коллекциями – и все вроде счастливы, все, кроме самого Гумилева, которому всё равно чего-то не хватало и всё равно было одиноко.
– Путешествовать по Африке отвратительно, – говорил он. – Жара... Чем ближе к экватору, тем сильнее тоска. В Абиссинии я выходил ночью из палатки, садился на песок, вспоминал Царское, Петербург, северное небо и мне становилось страшно, вдруг я умру здесь от лихорадки и никогда больше всего этого не увижу.
Но не заболел он там лихорадкой, не умер от жажды, не упал с верблюда, не погиб от копья сомалийцев, у которых только убившему безоружного человека разрешено жениться. Не умер от тифа в конце концов, а ведь уж тифом-то в те годы кто только ни болел. Надежда Тэффи, например, болела. Она лежала в Париже в больнице, и её навещал Биншток. Ей было до того плохо, что она даже новости слушать не хотела.
– Я утомлять не буду, – говорил ей Биншток. – Я только одно. Новость. Гумилев расстрелян.
3 августа 1921 года Николай Гумилев был арестован. Из Дома искусств на углу Мойки, Невского проспекта и Морской он был отвезен в тюрьму на Шпалерной.
В тот же день среди других арестовали и Николая Пунина. «Встретясь здесь с Николаем Степановичем, мы стояли друг перед другом как шалые. В руках у него была «Илиада», которую у бедняги тут же отобрали...»
Поэт проходил по делу о заговоре «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева», которое стало одним из первых в СССР, когда к массовой казни были приговорены представители научной и творческой интеллигенции (448 человек арестованы, 96 расстреляны). В 1992 году все осужденные были реабилитированы, дело признали сфабрикованным.
«Гумилев Николай Степанович, 33 лет, б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Изд-во Всемирная Литература», беспартийный, офицер. Участник Петроградской Боевой Организации, активно содействовал составлению прокламации контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности», — говорится в материалах по делу.
Допрос вел следователь по фамилии Якобсон, рассказы о котором соответствуют мифологизированному сегодня образу чекиста-интеллектуала. Для петербургского отделения ЧК дело Таганцева было возможностью продемонстрировать свои силы и самостоятельность. На тот момент методы работы органов еще не были отточены на тысячах поддельных дел, поэтому их сотрудники шли на ухищрения, чтобы достигнуть своего.
«Допросы Гумилева более походили на диспуты, где обсуждались самые разнообразные вопросы – от «Принца» Макиавелли до «красоты православия». Следователь Якобсон, ведший таганцевское дело, был, по словам Дзержибашева, настоящим инквизитором, соединявшим ум и блестящее образование с убежденностью маньяка», — писал Георгий Иванов.
Вечером, 25 августа Гумилева вызвали из камеры на медосмотр. Его привели в небольшую комнату, которую между собой чекисты называли комнатой вязки рук. Начальник за столом спросил установочные данные: имя, фамилию, отчество, год рождения. Попросил сдать личные вещи.
Эти вещи по накладным поступали в финотдел для учета государством, Там значились платья, шинели, микроскоп, гармонь рваная. И самое страшное — зубы и коронки белого и желтого металла...
Самые ценные вещи начальник положил в ящик стола и громко произнес: «К этапу готов». Эта была условная фраза. Сразу же сзади к Гумилеву подбежали двое молодчиков и начали вязать руки. Они привыкли выполнять эту работу быстро и четко, как на конвейере. Но бывало, что после особо ударной ночи, дети специалиста по вязке рук спрашивали отца: папа, что ты делал, почему они так натружены?
В одном нижнем белье поэта препроводили в комнату вязки ног и усадили на пол, где пятьдесят семь таких же узников. Сидели долго. Ждали ночи и машин, на которых их повезут к месту казни. Время от времени в комнату врывались чекисты и били куда попало, чтобы поддерживать узников в полуобморочном состоянии. К месту казни их привезли почти бесчувственных. Самый здоровый чекист носил связанных к яме, складывал на краю, головой вниз.
– Ложись поудобнее, будем тебя стрелять, – говорили палачи.
А если человек, как червяк, старался отползти, его допинывали ногами...
Расстрел продолжался всю ночь.
Николай Гумилев умер 26 августа 1921 года. Гумилеву в некотором смысле повезло. Его действительно расстреляли...
Расстрел именовался расстрелом только по документам. А по исследованию оказывалось, что людей душили, топили, забивали дубинами. Например, в Белозерске топорами зарубили 55 человек... Часто использовали малокалиберное оружие. Это делалось с прагматической точки зрения, чтобы уменьшить выброс крови и не тратить лишние боеприпасы.
Анна Ахматова до конца своих дней безуспешно искала могилу мужа. Только в 2014 году было установлено, что Гумилёв и ещё 56 осуждённых по «Таганцевскому делу» были расстреляны в ночь на 26 августа в Ковалёвском лесу, в районе арсенала Ржевского полигона, у изгиба реки Лубьи...
О том, как именно он умер, как держался и что говорил, тоже ходит множество ярких легенд, показывающих «белого поэта» несгибаемым героем, сверхчеловеком, смеющимся в лицо смерти. Свидетель гибели Гумилёва (чекист Бобров): «Да... Этот ваш Гумилёв – нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из Особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж, свалял дурака. Не лез бы в контру, шёл бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны...»
В ЧК он держался мужественно, на вопрос конвоира, есть ли в камере поэт Гумилёв, ответил:
– Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв.
Последним текстом Гумилева была надпись, нацарапанная на стене его камеры №7 на Шпалерной, которую запомнил филолог Стратановский: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев».
Николай Степанович Гумилёв (3 апреля 1886, Кронштадт – 26 августа 1921, Петроград) – русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, прозаик, переводчик и литературный критик. Первый муж Анны Ахматовой, отец Льва Гумилёва. Совершил две экспедиции по восточной и северо-восточной Африке в 1909 и 1913 годах. 26 августа 1921 года по обвинению в участии в антисоветском заговоре «Петроградской боевой организации Таганцева» был расстрелян. Ему было 35 лет. Сегодня его день рождения.
Николай Гумилев
Жираф
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Николай Гумилев
Волшебная скрипка
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки
Скрыто в музыке весёлой, как полуденный ручей!
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Николай Гумилев
Среди бесчисленных светил
Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги.
Когда внезапная тоска
Мне тайно в душу проберется,
Я вглядываюсь в облака,
Пока душа не улыбнется.
И если мне порою сон
О милой родине приснится,
Я непритворно удивлен,
Что сердце начинает биться.
Ведь это было так давно
И где-то там, за небесами,
Куда мне плыть — не все ль равно,
И под какими парусами?
